День с утра явил готический лик. Разворачивая деревянный ставень (солнце играло уж очень ярко), я потревожила кого-то, угнездившегося в створках. Потревоженное существо с воплем ужаса ворвалось в мою келью, заметалось, ушиблось сослепу о стену и о потолок, а затем забилось под стул. Надо же, летучая мышь! Впервые в жизни довелось рассмотреть вблизи. Крылышки, похожие на мужской зонтик. А тельце между ними, как ни странно, довольно упитанное. Мордочка самая зловещая. Фотоаппарат, срочно! Впрочем, не стоит. Моя «мыльница» сумеет запечатлеть лишь густо-черную кляксу. Тут профессиональная аппаратура нужна. И профессиональный фотограф уж заодно. Ну и что с тобой прикажешь делать, вестница мрака?
Реклама
С помощью метелки я пересадила инфернулечку на самый прозаический голубой пластмассовый совок и вытряхнула в окошко. Мышь улетела. С милым же созданием в полуметре от моего изголовья я провела ночь!
За дневными заботами мышь позабылась. Однако после ужина ко мне подошла сестра Катя, героиня предыдущих моих рассказов.
«Слышишь, Елена! Пойдем на кладбище!»
«Сейчас? Ведь стемнеет скоро!»
«Ну да, и я говорю, стемнеет! Я там оставила короталку (садовую тачку. — ЕЧ). Ну как кто ночью украдет? А одна я боюсь идти! Ух! Прошлым вечером на улице мужик был пьяный! Сел на тротуар и сидит! Crazy!»
От волнения неграмотная сестра Катя часто перескакивает с одного языка на другой. Английский и русский для нее одинаково родные, да и китайский не чужой — память сиротского приютского счастливого детства в Шанхае. С французским у нее хуже, но пристрожить почтальона вполне может.
Если Кате чего-то понадобилось, спорить себе дороже. Мы выходим за ворота шато, идем по краснокирпичной деревенской улице — самой типичной для Верхней Нормандии. Кстати, мы в России обычно называем «красным» рыжеватый кирпич. А здесь он скорее брусничного тона.
Катя деловито семенит рядом — тщедушная фигурка в подряснике и тяжелых кроссовках. Мне приходит вдруг в голову, что она очень походит на девочку с шоколадки «Аленка». Платочек, румянец, волосы на прямой пробор, огромные и безмятежные голубые глаза. Только волосы серебристые, а лицо морщинистое.
В брусничнокирпичных домах загораются окна. Видно, как в столовых накрывают на стол: французы ужинают поздно и обильно. Темная резная мебель, уютный свет. Взгляд через французское окно брошен в направлении, противоположном русскому. Русское окно созвучно с глазом — око дома. В русском окне видно березу, палисад, поле, окоем. Французское окно созвучно русскому фонарю. Волшебному фонарю, бросающему картинки. В нем видны хозяева за столом, огонь в камельке, вычурные буфеты со старомодной посудой. Русское окно — дневное, ведь вечером из него мало что увидишь. Французское окно — вечернее, ведь днем в нем мало что разглядишь. Меж русскими окнами даже гениальный щенок Артюр Рембо не сумел бы натянуть гирлянд, и станцевать на них не сумел бы. А ведь я подметила это различье еще в юности, когда казалось, что никогда во французские окна не загляну наяву.
Околица. Старые кирпичные дома сменяются новенькими бетонными коттеджами. Во дворике последнего оборудована веселая детская площадка. Разноцветные качели и горки, бассейн. Вечная тема из «Дэвида Копперфильда»: что приходит в голову ребенку, живущему рядом с кладбищем? Мне, игравшей в три года в кустах шиповника у могилы Борисова-Мусатова, очень много чего в голову приходило. Ну а он, этот счастливый владелец разноцветных качелей, каков он вырастет?
Он вырастет немножко русским. Кладбище, раскинувшееся на высоком холме, поросло лесом деревянных православных крестов. Могилы монахинь, могилы инокинь, могилы послушниц. Катя знает тут всех, ее руками заботливо посажены розы, анютины глазки, колокольчики, которые она почему-то называет «бандурами».
Вот могила одной из игумений — матушки Афанасии. Дочь царского генерала, разорванного революционной солдатней. Как же ясен и прям путь в монастырь, когда детство овеяно ужасом таких воспоминаний!
«Елена! — Катя дергает меня за рукав и озорно смеется. — А короталку-то я ведь еще днем укатила! Только сейчас вспомнила. Так что зря мы с тобой и пошли!»
Нет, сестра Катя, не зря. Сходили за еще одной кладбищенской элегией в прозе, стихов я ведь не пишу с той поры, как отечественная поэзия умерла. Впрочем, не о том речь. Ты срифмовала для меня летучую мышь с сумеречною прогулкой на кладбище. Спаси, Господи, за это и за многое другое.
Мы снова минуем коттедж. Юная французская мама, вышедшая во двор затворить ставни, приветливо машет нам рукой.
«Такая милая женщина, — Катя доверчиво заглядывает мне в лицо. — Что попросишь, всегда приглядит, всегда поможет. Ласковая, почтительная, дай ей Бог!»
Да, хорошо же все-таки начать жизнь во французской деревне, меж русским кладбищем и русским монастырем, под его колокольные звоны. Ворота открыты днями напролет, и один раз ты сунешь свой любопытный нос в церковь, мой маленький француз. Кстати, с чего я так уверена, что ты мальчик?
На улице потихоньку лунеет, как говорят в русских деревнях. Августовский вечер пронзительно нежен… Когда я пройду по этой улице в следующий раз, будет начало декабря. Темная и безнадежно сырая здесь пора. Москва приближается. А московское безумие громко дышит, все два с лишком месяца было слышно аж отсюда.
На днях был вынесен приговор Брейвику, совершившему, пожалуй, самое громкое за последние пять десятилетий преступление. Самое крупное в Европе, во всяком случае. Преступление-ребус, преступление-загадка, над которым еще думать и думать. Москва над такими пустяками не думает. У Москвы свои судебные процессы, куда там делу Брейвика. Москва нашла свои ум, честь и совесть в Зоологическом музее.
Впервые, пожалуй, я не радуюсь возвращению в Москву. «Чего ты там забыла, — ворчит Катя. — Там же эти, комиссары, безбожники».
И я почему-то — тоже впервые — не улыбаюсь в ответ.
Провемон
